В крещении Минна Алина; родом с хутора «Ступели» Ритской волости(11 км от Нереты). Отец Янис Ласманис, мать Леонора Бондере (семейство из Литвы; Минна хорошо говорила по-литовски). В семье было четверо детей: Минна старшая, Милда, Отс и Петерис. Мать не поднималась с постели, поэтому Минна была за хозяйку. Нянчила детей, готовила, управлялась со скотиной (хозяйство было большое, возможно, были и батраки). Эта трудная для молодой девушки жизнь так ей надоела, что, по ее рассказам, увидав в окошко заехавшего на ладной лошадке невысокого франта с пером на шляпе, она решила что, если он посватается, то она тут же выйдет за него. Это был Август Даугавиетис. Они были одногодки, 1885 года рождения.
Так Минна стала хозяйничать на хуторе «Яудзуми» в Пилскалне (позже переименовали в «Эзеры»). Она уже была опытной хозяйкой. Было это в 1907 – 1909 годах. Вряд ли было легче, чем в отцовском доме. В 1910 году родилась дочь Эрмина. В 1914 сын Янис. Началась 1 мировая война. Август был мобилизован и ушел на фронт. Вот не знаю, видел ли он сына вообще. Главнокомандующий русской армией вел. кн. Николай Николаевич при отступлении в 1915 году отдал приказ местным жителям запахать урожай, забрать скотину и уходить в Латгалию. Так Минна с двумя детьми стала беженкой. Уж не знаю, как она там мыкалась, но сыночек умер от тифа. Через год они вернулись в Пилскалне. Август вернулся после революции в 1917 году. Надо было начинать все с начало, обзаводиться хозяйством, отстраивать сгоревший дом. Постепенно все вернулось. Бывшим солдатам правительство выделило землю. У Августа было 57 га. Можно себе представить, сколько пришлось работать Минне! Август строил каменный сарай, клети и пр. Держали пару лошадей, коров, овец, свиней и птицу. Работников не нанимали, все сами. В 1922 году родился Арнолд, в 1926 Луция. В 1930 Эрмина вышла замуж и уехала на мужний хутор «Индраны» в Мемеле.
Минна была высокая, статная, подвижная, умелая, общительная (когда и сватала, получая за это юбку), гостеприимная, считала дурным тоном скупость, мягкосердечная, нежная мать, все разрешающая детям (они, бывало, лежат, читают и просят: мама, дай попить – она приносила). Трудилась, не покладая рук; сновала по двору, как шпулька – туда-сюда; все дорожки пересекались у клена. Умела делать любую домашнюю работу, пекла хлеб, лечила, вязала, шила ткала; в старости от Луции научилась плести корзины, плела много и продавала на базаре в Нерете. В школе она проучилась всего два года, читать писать не умела. Зато в старости, в семидесятилетнем возрасте, когда Луция уехала сначала учиться в Ригу, а потом и в Москву с мужем, - тут Минна научилась писать и писала письма дочке: сначала совсем простенькие, а потом и очень длинные и очень сердечные. Она еще интересно рисовала: не отрывая руки, образовывались петельки на поворотах. Ценила красоту во всем.
Она очень любила сына Арнолда. Когда он заболел шизофренией – это был для нее страшный удар. Она сказала, что если бы знала, что он сойдет с ума – отдала бы его в младенчестве свинье. Уже в юности она пережила ужас потери сына. А во время 2 Мировой войны чуть не потеряла и второго. Его уже повели расстреливать немцы в лесок Эзериньш. Она упала ничком на землю и долго лежала не вставая. Через день он вернулся, перепуганный, отсидевшись в лесу, и рассказал, что с ним было. Его взяли, найдя у него марксистскую литературу. Дело в том, что, когда по знаменитому пакту Молотова-Риббентропа, за год до войны в Латвии установилась Советская власть, в сельсовете завели красный уголок с пропагандистской литературой. Отступая в первые дни войны, комиссары все это выбросили в Эзериньш; Арнолд (ему было 19 лет) очень любил читать все подряд и взял их себе. Немцы решили, что он коммунист и повели его на расстрел. Но он выхватил из кучи книг «Майн Кампф» Гитлера, которая тоже там была.( Сталин дружил с Гитлером!). Это его спасло. Немцы сказали: беги! Он бежал, но ждал автоматной очереди в спину. И вот, в конце 50-ых у него был приступ буйства, и пришлось отправить его в больницу для душевнобольных. Для крестьян это значило – сошел с ума. Минна была крепкая, но это ее подкосило. Она умерла в возрасте 80 лет. Август пережил ее на 9 лет.
В старости они были одиноки. Дети и внуки были далеко; никто не хотел переселяться из города в совхоз, а по советским законам, чтобы унаследовать дом, надо было в нем прописаться и жить, а значит, работать в совхозе. Хозяйства уже не было никакого: все забрали Советы, после 1943 года восстановив свою власть. Хорошо, что их не выслали в Сибирь, как обычно поступали с богатыми хуторянами – это потому, что у них не было батраков, а были только арендаторы, которые жили в старой половине дома (где до своей смерти жили отец и мать Августа), и обрабатывали часть земли. В Советские времена в эту половину дома Августа подселили семью доярки Габрунас, литовцев, которые жили там до самой смерти Августа и похоронили его за дом, доставшийся им в наследство.
В последние годы Минна собирала грибы и ягоды, кормились с огорода. Денег было 25 рублей пенсии Арнолда, по потери кормильца (он работал недолго учителем в Неретской школе). Каждый день надо было думать, чем прокормиться, хотя и в магазинах было пустовато, бедно. Она очень любила цветы, перед окнами был чудесный цветник: ландыши, пионы, тигровые лилии, флоксы. В последний год, когда Минна уже сильно болела, из Рите приходила за ней ухаживать сестра Милда.
Мои воспоминания о Бабе Минне.
Сначала и долго, я о Бабе Минне только слышала. Все раннее детство мама рассказывала мне про свою маму, и про чудесное детство в деревне. Поэтому я уже Минну знала и любила заранее. Часто приходили по почте в тяжелых фанерных ящиках, заколоченных гвоздями, посылки от маминых родителей. С помощью клещей они открывались и особым радостным нетерпением – там всегда были интересные природные вещи, запах деревни и плодов земли. Мама быстро вынимала все содержимое посылки, чтобы докопаться до главного для нее – Минниного письма, читая его, всегда плакала от любви. Я же обнюхивала сушеные грибы и яблоки, пересыпала в ладонях орехи. Однажды в посылке оказалась переполненные и дороги им под стать – ухабы и ямы. Ехать надо было с пересадками, и расписания узнать было негде. Сначала на поезде до Риги. Оттуда с автовокзала до Нереты (четыре часа с лишком, причем автобус шел раз в день). В Нерете надо было пересесть на местный автобусик, который тоже шел раз в день, и ехать еще 10 км до Пилскалне, но он отъехал за 15 минут до нашего приезда. Итак, около шести вечера мы очутились перед необходимостью добираться до места пешком (гостиницы в Нерете тоже не было). На попутку надежд не было, так как рабочий день уже кончился, а личного транспорта там ни у кого тогда не было, разве что мопед или мотоцикл. Мама, вспоминая, как она ходила пешком в школу и из школы, повела меня по «короткой» дороге – 7 км по лесам и полям. Сначала живописным берегом Сусеи, прекрасным и теплым летним вечером, а в конце в полнейшей темноте, мы глубокой ночью прибрели, я спала на ходу, постучались в окошко. Внутри затеплился огонек керосиновой лампы, и Минна увидела нас в окно. Обрадовались, засуетились, впустили нас – только, помню, меня поразили низкие потолки и отсутствие электричества - а дальше я видимо, заснула. Засушенная в расправленном виде летучая мышь, посланная дедушкой Августом специально для меня; мама с сожалением ее выбросила, о чем сожалеет и поныне.
Мама так долго кормила меня рассказами об Эзерах, что я сгорала от нетерпения увидеть это (как Малыш мечтал увидеть домик Карлсона на крыше). Когда мне было уже почти восемь лет, мама, видно, решила, что я уже гожусь для столь дальнего путешествия. Ведь в то время (начало 60ых) автобусное сообщение было ужасно, автобусы вонючие, маленькие, всегда переполненные и дороги им под стать – ухабы и ямы. Ехать надо было с пересадками, и расписания узнать было негде. Сначала на поезде до Риги. Оттуда с автовокзала до Нереты (четыре часа с лишком, причем автобус шел раз в день). В Нерете надо было пересесть на местный автобусик, который тоже шел раз в день, и ехать еще 10 км до Пилскалне, но он отъехал за 15 минут до нашего приезда. Итак, около шести вечера мы очутились перед необходимостью добираться до места пешком (гостиницы в Нерете тоже не было). На попутку надежд не было, так как рабочий день уже кончился, а личного транспорта там ни у кого тогда не было, разве что мопед или мотоцикл. Мама, вспоминая ,как она ходила пешком в школу и из школы, повела меня по «короткой» дороге – 7 км по лесам и полям. Сначала живописным берегом Сусеи, прекрасным и теплым летним вечером, а в конце в полнейшей темноте, мы глубокой ночью прибрели, я спала на ходу, постучались в окошко. Внутри затеплился огонек керосиновой лампы, и Минна увидела нас в окно. Обрадовались, засуетились, впустили нас – только, помню, меня поразили низкие потолки и отсутствие электричества - а дальше я видимо, переполненные и дороги им под стать – ухабы и ямы. Ехать надо было с пересадками, и расписания узнать было негде. Сначала на поезде до Риги. Оттуда с автовокзала до Нереты (четыре часа с лишком, причем автобус шел раз в день). В Нерете надо было пересесть на местный автобусик, который тоже шел раз в день, и ехать еще 10 км до Пилскалне, но он отъехал за 15 минут до нашего приезда. Итак, около шести вечера мы очутились перед необходимостью добираться до места пешком (гостиницы в Нерете тоже не было). На попутку надежд не было, так как рабочий день уже кончился, а личного транспорта там ни у кого тогда не было, разве что мопед или мотоцикл. Мама, вспоминая ,как она ходила пешком в школу и из школы, повела меня по «короткой» дороге – 7 км по лесам и полям. Сначала живописным берегом Сусеи, прекрасным и теплым летним вечером, а в конце в полнейшей темноте, мы глубокой ночью прибрели, я спала на ходу, постучались в окошко. Внутри затеплился огонек керосиновой лампы, и Минна увидела нас в окно. Обрадовались, засуетились, впустили нас – только, помню, меня поразили низкие потолки и отсутствие электричества - а дальше я видимо, заснула.
Утром я уже все рассмотрела – и не обманулась в своих ожиданиях. Минна была как будто хорошо знакома, милая, старенькая, морщинистая бабушка в плотно завязанном платочке в крапинку; сердечный взгляд глубоко запавших глаз смотрел в душу. Сама она была маленькая – мама же рассказывала о высокой женщине. Оказывается, в старости человек растет вниз, уменьшается. Я не очень-то поверила, но теперь вижу по своей маме – правда! У нее была мечта меня увидеть. По-русски она не говорила. Бабушка сновала, все мне показывала, угощала. Показала в кухне, в земляном полу, люк – сток для воды. Мы с ней пошли погулять вокруг их владений, и она мне спела песенку русскую, которую в школе учили:
«Напрасно, мальчик, ходишь,
Напрасно ножки бьешь –
Ничего ты не получишь,
Дураком домой пойдешь!»
Голос у нее был ласковый, и слова латышские звучали нежно и уменьшительно, растроганно. Она повела меня в огромную клеть, на ступенях которой (двух больших жерновах) грелась ящерица. В клети, с балок свисали длиннющие качели, я качалась и качала Бабу Минну. Она очень боялась, да и голова у нее кружилась, но она не хотела меня огорчить и давала себя качать.
В теплый день мама вынесла на двор ушат, нагрела воды и купала Минну. Она сидела в ушате – белая, почти голубая, покорно давая себя мыть. На голове были редкие белые волосы косичкой и страшные фурункулы. Под матрасом ее кровати лежали пачки маминых учебных рисунков с обнаженной моделью. Были мы тогда недолго. Поехали в Дзинтари, в Дом Творчества.
Следующей весной мама получила телеграмму, что Минна умерла. Она отпросила меня из школы на три дня и мы поехали. Минна лежала в гробу в клети, где раньше я ее качала. Около сидела крошечная старушка, сестра Милда, и читала псалтирь.
Мы приехали до похорон, и уехали, когда наши дни истекли, не могли ждать . Дедушка был печален и непроницаем. Но мама сказала, что, хотя он Минне этого и не говорил, не принято было, он ее любил. В день ее похорон он принес высоченный липовый шест и посадил у клети в память о жене. Там теперь огромная липа, хоть клети уже и нет. Он остался один. В конце лета мы еще приехали, и ходили с ним на кладбище Стробуку, на могилу Минны. Она была похоронена около могил его матери и отца. Он показал нам место, подле Минны, где он наметил себе могилу. Кладбище меня поразило своей красотой, всюду росли ландыши, земляника, цветы (не только на могилах, но и просто, так как старые могилы уже исчезли; из некоторых крестов выросли деревья!). Мама сказала, что тут нельзя ничего рвать. Под интересными, извивающимися соснами, было полно комаров, на полянках – мух и слепней, так что находиться там было мучительно. А вот быть похороненной там мне захотелось.
Мама общается со своей мамой постоянно, просит у нее помощи и получает ее.
