Это имя не из тех, что сегодня у всех на устах. Живопись Мары Даугавиете, традиционная по материалу (холст, масло), сдержанная по ее выразительным средствам, обращена лишь к внимательному, восприимчивому и воспитанному главу. Нельзя сказать, что у художницы тихий голос, камерная манера. Однако она и не из тех, кто хватает зрителя за горло (или хоть за полы). Здесь нет перенапряжения связок, стремления перекричать кого-либо. Нет экспрессии, подавляющей гармонию, ревущего цвета. Эта живопись не поражает, но ищет сочувствия, к которому готов бывает далеко не каждый зритель нынешних шумных выставок.
Зато я думаю, что это имя — надолго. Это не фейерверк, что, отсверкав в небесах, гаснет, оставляя вместо себя сизый дымок. Мне кажется, что оно, напротив, возрастает. Очень медленно, но зато неуклонно. У ее живописи есть внутренняя наполненность и достоинство. Индивидуальность не внешняя, не одной только живописной манеры, а способов осознавать и ощущать жизнь, мыслить и чувствовать. За нею — прочная система внутренних ценностей: эстетических, духовных, моральных. Искусство Мары — философское, но без философствования, значительное, но без ложной монументальности и пафоса.
Мара Даутавиете — художница картины. В основе каждой ее работы, большой или малой, — не непосредственное впечатление, не этюд с натуры, но целостное представление о каком-то жизненном явлении или проблеме. Ее искусство весьма чувствительно к состоянию окружающего мира, общества, социальной среды. Чувствительно, но отнюдь не склонно к прямому, зеркальному отражению. В редких случаях картина реагирует прямо на событие: "Погром в Баку" (1989). Обычно же художница умеет найти зримую и емкую форму для воплощения самого духа времени. Форму, разумеется, метафорическую, но очень наглядную.
Таковы, скажем, несколько ее картин со спящими людьми, спящими публично, целой толпой, то на пляже (1983), то в каких-то безликих залах ожидания... Эмоционально точный образ всей застойной эпохи: сон тяжкий, неудобный, отягощенный, видимо, давящим кошмаром. «Сон разума» который — по Гойе — «порождает чудовищ». Впрочем, этих чудовищ Мара здесь не изображает. Она деликатно избегает нажима, демонстративности. Чудовища — до поры — лишь подразумеваются.
Однако толпа вскоре проснется и обернется сама чудовищем — многоголовым, агрессивным, опасным. Ярость толпы — одна из узловых тем живописи Мары Даугавиете. А в картине «Экспансия» (1986) перед нами и те, кто организует и направляет эту ярость. В резком свете прожекторе их агрессивность уже впрямую воплощается в аллегорической фигуре чудовища.
«Сон разума» — современный общественный разброд, кризис ценностей социальных, нравственных и духовных, раскрывается порой впрямую, в современных сюжетах — в разгуле толпы погромщиков, в страшноватых, забитых торговцами и нищими пространствах московских подземных переходов. Но часто он же проступает в аллюзиях, предстает в образах мифологических («Уран»), библейских («Содом»), евангельских («Изгнание торгующих»). Теряя здесь злободневность внешнюю, сюжстно-бытовую, эта тема социального безумия получаст тем самым общезначимый, философски-всеобщий смысл.
В любом случае нравственная позиция художницы сомнений у зрителя не вызывает. А между тем она вовсе не ставит себя судьею над этой жизнью, откуда-то свысока взирающим на ее безумства и бедствия. Она сама среди своих персонажей, здесь же, среди нас: подхватываемая смерчами страстей, жертва среди жертв, песчинка среди тысяч. Ее собственный чуть шаржированный профиль нет-нет, да и мелькнет в буйной толпе. Если судит она, то скорее себя, чем нас, видит себя и белой, и черной ("Автопортрет с двойником", 1987), не боится показать свои тревоги, душевную раздвоенность, слабость.
Но все-таки сам строй этой живописи — уравновешенность замкнутых в себе плотных композиций, строгий ритм, ясная пластика и обобщенный, твердый, чуть угловатый рисунок говорят о внутренней крепости ее мира. Художественный язык Мары Даугавиете, очень предметный и конкретный, лишен импрессионистических эффектов бегущего света, мгновенности беглых впечатлений, так же как и экспрессионистской разорванности, истерических выплесков страсти. Ее краски плотны и будто неярки, но насыщены внутренними контрастами, напряженными отношениями глухо-зеленых и синеватых тонов к сернисто-желтым или розовато оранжевым. Художница строит живопись устойчивых состояний — физических и духовных. За ней чувствуется определенная традиция, интерес к плотной живописи старых мастеров, больше всего, видимо, к Северному Возрождению и, может быть, к слегка примитивизированному провинциальному барокко.
Это мир определенных, строго отобранных ценностей, выверенных, взвешенных и очень личных. Не в последнюю очередь это ценности своего ближнего, малого мира: любовь, дети, духовное единство семьи. Свой дом, где все с малых лет художники. Сама Мара в восемь лет расписала свои первые майоликовые блюда (ее мать — известная московская керамистка). Ее две дочери увлеченно рисуют, пишут акварелью. Творческая атмосфера дома утверждается и выставками, в которых они участвуют все вместе: Мара, ее муж, тоже живописец, талантливый портретист Георгий Уваров и обе девочки. Здесь экспонируются живопись, акварель, керамика, а также самодельные игрушки и книжки, сделанные родителями для детей или самими детьми. И наконец — семейный кукольный театр, где играют все четверо. Выставки эти называются «Семейные игры».
Этот малый домашний мир образует второй, не менее важный круг тем в живописи Мары Даутавиете. В нем — якорь ее устойчивости посреди бурления внешней, всеобщей жизни. От этого, при всей будничности сюжетов, ощутимая символичность этих камерных холстов, их сосредоточенная внутренняя значительность. Важны не конкретные сюжеты — игры детей, самоуглубленная тихая работа взрослых, но строй жизни, устойчивость ее размеренного течения, прочность семейной традиции.
С монументальной возвышенностью разрешена в картине «Эпитафия» (1989) интимная тема: двое обнаженных, сама художница и ее муж, лежат тесно сплетенные в тихом сне. Здесь царит ясный покой взаимного доверия и теплоты, удивительное для откровенного сюжета целомудрие.
В иных работах активизируются семейная память, латышские деревенские корни московской художницы, возникают патриархальные образы ее хуторской родни. Тема памяти ушедших поколений, душевного единения с ними, с какой-то наивной наглядностью воплощена в небольшой картине «Кладбищенский праздник» (1989), где процессия людей с цветами в руках очень дружелюбно встречается у кладбищенской стены с толпой одетых в саваны скелетов...
Два мира в холстах Мары Даугавиете, казалось бы, отрицают друг друга: драматический, буйный мир общественных страстей и бедствий и устойчивый домашний мир семейных традиций, творчества и любви. Однако порознь мы их не ощутим и не поймем до конца. Лишь в их столкновении раскрывается смысл творчества художницы. Их хрупкое равновесие — и есть ее внутренняя тема.
Мир дому ее!
Юрий Герчук.
Январь 1995 г.