Александр Сергеевич уже давно стоит, опустив голову. Грустная эта поза свидетельствует о тяжелых временах, наступивших в России. Это, бесспорно, тяжелые времена; но, кроме того, так удобнее наблюдать за копошением голубей у подножия. Они что-то уж очень засуетились: торопливо, в беспорядочном движении, туда-сюда, туда-сюда. Великий человек пытается проникнуть в причину этого хаотичного движения.
Забота о пропитании, несомненно, движет всеми живыми существами. Но раньше, все-таки, они двигались неторопливо, с достоинством, и гораздо больше внимания уделяли второму могучему жизненному инстинкту – размножению. В тех воркующих парочках было нечто уютное и успокаивающее. То, как нежно они уединялись под сиреневыми кущами, действовало умиротворяющее, свидетельствовало о незыблемости бытия и его законов, о победе Любви над Смертью. Александр Сергеевич давно не был романтиком, он был включен в список трезвых реалистов, и даже возглавлял этот список в России. Но понимая и принимая жизнь такой, какая она есть, все же не мог он оставить юношеской привычки к возвышенной патетичности слога, иногда даже велеречивости, хотя сам больше ценил простоту классики. Но поэтам это простительно, никто не поставит им этого в вину. Скорее, от них и ждут, что они точно найденным возвышенным образом облагородят скучную, жесткую действительность.
Но сейчас голуби что-то уж очень сновали; сирыми, озябшими, бездомными, богооставленными, жалкими, голодными казались они пристально вглядывавшемуся Александру Сергеевичу. Он жалел их и сострадал, но, естественно, помочь ничем не мог, в своем неизбывном стоянии на площади. Он никогда не мог помочь, даже в прежнем своем состоянии, хотя и призывал милость к падшим. Но последствий никаких, сколько ни взывай.
Вот если бы они были умнее, думал он безнадежно, полагались больше каждый на себя и не ждали, что их накормят и устроят, если бы думали больше о любви, чем о деньгах, если бы больше радовались красоте, чем глядели под ноги в поисках корма, то, конечно, могли бы быть счастливее. Правда, красоты поубавилось. Деревьев и травы стало до обидного мало, но есть еще оазисы клубящейся сирени, зимний иней преображает голые сучья лип, багрец и золото роскошно буйствуют в осенние дни на бульваре; да уж, если на то пошло, голые ветви зимой образуют потрясающие графические фантазии, а весной – воздушно-зеленоватая дымка распускающихся почек та же, что и всегда бывала, так же живит, обновляет сердце. Но они не поднимают голов. Александру Сергеевичу видны только понуро скругленные спины, сгорбленные от насущных забот.
И потом: они перестали летать! Это очень плохой симптом. Старость, Печаль существования, Жизненный Опыт гнетут к земле, не дают выпрямиться, чтобы возмечтать о высоком. Александр Сергеевич печалится обо всех несчастных, не умеющих быть счастливыми. Внизу несколько голубей подрались у урны за пустую бутылку, а большая темная стая, держащаяся плотной кучей, тащит опять надоевший красный лозунг «Трудовая Россия», зовут к топору,. .. опять. Невнятный гул их сквернословия долетает и сюда, наверх. Александр Сергеевич не может сердиться на бессмысленных тварей, ведь только человеку дана Богом потрясающая способность мыслить и сознавать. Голуби же птицы.
«А все-таки, жаль...», как сказал один из нынешних поэтов.
Мара Даугавиете,
1 марта 1997
